Тихий американец - Страница 26

– Спасибо, ваше преосвященство. – Я поднялся, чтобы уйти. Он проводил меня до двери, роняя пепел от сигареты.

– Да благословит бог ваши труды, – произнес он елейно. – Запомните: господь любит истину.

– Какую истину? – спросил я.

– Каодаистская вера учит, что есть только одна истина и что истина эта

– любовь.

У него был большой перстень на пальце, и когда он протянул мне руку, он, право, кажется, ожидал, что я ее поцелую; но я – не дипломат.

Под томительными отвесными лучами солнца я увидел Пайла: он тщетно пытался завести свой бьюик. Почему-то за последние две недели я повсюду – и в баре «Континенталь», и в единственной порядочной книжной лавке, и на улице Катина – наталкивался на Пайла. Он все больше подчеркивал свою дружбу, которую навязал мне с самого начала. Его грустные глаза безмолвно вопрошали меня о Фуонг, в то время как уста со все возрастающим пылом выражали восхищение и привязанность к моей персоне.

Возле машины стоял каодаистский командир и что-то торопливо рассказывал Пайлу. Когда я подошел, он умолк. Я его узнал: он был помощником Тхе, прежде чем тот ушел в горы.

– Привет, начальник, – сказал я. – Как поживает генерал?

– Какой генерал? – спросил командир со смущенной улыбкой.

– А разве каодаистская вера не учит, что есть только один генерал?

– Не могу завести машину, Томас, – вмешался Пайл.

– Я схожу за механиком, – сказал командир и оставил нас.

– Я помешал вашей беседе, – извинился я.

– Пустяки, – отозвался Пайл. – Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Очень славные люди, если знать, как к ним подойти. Видно, французы просто не умеют с ними ладить.

– Французы им не доверяют.

– Если доверять человеку, он постарается оправдать ваше доверие, – торжественно изрек Пайл. Его слова прозвучали, как каодаистский символ веры. Я почувствовал, что атмосфера Тайниня была слишком высоконравственной, чтобы я мог в ней дышать.

– Выпьем, – предложил Пайл.

– Об этом я просто мечтаю.

– У меня с собой термос с лимонным соком.

Он наклонился к багажнику и вытащил оттуда корзину.

– А джина у вас не найдется?

– К сожалению, нет. Знаете, – добавил он, желая меня приободрить, – лимонный сок очень полезен в таком климате. В нем есть витамины… не помню только, какие.

Он протянул мне стаканчик, и я выпил.

– Мокрое, и то хорошо, – сказал я.

– Хотите бутерброд? Ужасно вкусные бутерброды. Новая патентованная начинка, называется «Витамино-здоровье». Мама мне прислала ее из Штатов.

– Спасибо, я не голоден.

– На вкус похоже на винегрет, только как будто острее.

– Мне что-то не хочется.

– Вы не возражаете, если я поем?

– Конечно, не возражаю.

Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда из белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга – другое изваяние – бежал за ним следом. Женщины-кардиналы брели обратно в свою обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери.

– Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, – сказал я.

– Я решил, что лучше не рисковать. Мясо… с ним надо быть поосторожнее в такую жару.

– Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы.

– Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. – Он снова набил рот своим «Витамино-здоровьем». – Как вы думаете, у них есть приличные механики?

– Достаточно приличные, чтобы превратить вашу выхлопную трубу в миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков.

Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал в казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с «Витамино-здоровьем», но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном:

– Тут у нас уйма правил относительно еды. – Он отлично говорил по-английски. – Ужасная глупость! Но вы же знаете, что такое религиозный центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме… или в Кентербери, – добавил он с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться оружием слабости и не поддразнить Пайла – ведь я был слаб. У меня не было его молодости, основательности, цельности, будущего.

– Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, – сказал я.

– О, прошу вас, – произнес Пайл, – прошу вас.

Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник.

– Нет, нет, – рассмеялся я. – Я пошутил. Вы ведь хотите остаться вдвоем.

– Ничего подобного, – возмутился Пайл.

Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру:

– Томас – мой самый лучший друг.

– Я знаю мистера Фаулера, – ответил командир.

– Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. – И я пошел в собор. Там можно было найти прохладу.

Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокруг треуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал на дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что в папское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный пол сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, – я подумал о том, как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки строим мы для религии – с отдушинами для сомнений, для разных верований, для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, и порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; и я предпочитал жить на солнце.

Я прошелся по длинной пустой церкви, – это был не тот Индокитай, который я любил. По алтарю карабкались драконы с львиными головами; с плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел, как Будда сидит всегда, и подол у него был пуст; реденькая бородка Конфуция струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный земной шар над алтарем говорил о честолюбии; механический оракул, при помощи которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве. Если бы этот собор просуществовал пять столетий, а не двадцать лет, истертые шагами плиты и изъеденные непогодой камни, возможно, и придали бы ему какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот, кто столь же легко поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру в человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в ее норманской церкви? Но я никогда не жаждал веры. Дело репортера – разоблачать и вести запись фактов. Никогда за всю мою профессиональную жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В каждом откровении всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти не было ни откровений, ни чудес.