Тихий американец - Страница 55

– Что вам нужно, Домингес?

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Мне? – Домингес взглянул на часы. – Я всегда прихожу в это время. Телеграммы готовы?

– Простите… совсем забыл. Нет.

– А репортаж о бомбах? Неужели вы ничего не хотите сообщить?

– Составьте телеграмму сами. Я там был и не знаю, что со мной случилось, я словно контужен. Мне трудно думать об этом телеграфным языком. – Я щелкнул комара, зудевшего у меня над ухом, и заметил, что Домингес вздрогнул. – Не волнуйтесь, я его не убил. – Домингес болезненно усмехнулся. Ему трудно было объяснить свое отвращение к убийству, – в конце концов, он ведь был христианин, один из тех, кто научился у Нерона превращать живых людей в свечки.

– Вам ничего не нужно? – спросил он. Он не пил, не ел мяса, не убивал. Я завидовал кротости его духа.

– Нет, Домингес. Дайте мне сегодня побыть одному. – Я следил из окна за тем, как он пересекает улицу Катина. У тротуара, как раз под моим окном, остановился велорикша; Домингес хотел его нанять, но рикша покачал головой. Он, видно, поджидал седока, который зашел в одну из лавок: на этом углу не было стоянки. Взглянув на часы, я с удивлением увидел, что прошло всего каких-нибудь десять минут, но когда Пайл постучал, я понял, что не слышал его шагов.

– Войдите. – Но, как всегда, первой вошла собака.

– Я обрадовался, получив вашу записку, Томас. Утром мне показалось, что вы на меня рассердились.

– Верно. Зрелище было не из приятных.

– Вы и так все знаете, мне нечего от вас скрывать. Я видел Тхе.

– Вы его видели? Разве он в Сайгоне? Приехал посмотреть, как сработала его бомба?

– Это строго между нами, Томас. Я говорил с ним очень сурово.

У него был вид капитана школьной команды, который узнал, что один из мальчишек нарушил правила игры. И все же я спросил его с некоторой надеждой:

– Вы с ним порвали?

– Я сказал, что если он еще раз позволит себе неуместную диверсию, мы с ним порвем.

– Значит, вы с ним еще не порвали? – Я нетерпеливо оттолкнул его собаку, которая обнюхивала мои щиколотки.

– Я не мог. Если думать о будущем, он – наша единственная надежда. Когда, с нашей помощью, он придет к власти, мы сможем на него опереться…

– Сколько людей должно умереть, прежде чем вы что-нибудь поймете?.. – Но я видел, что спор наш совершенно бесплоден.

– Что мы должны понять, Томас?

– В политике не бывает такой вещи, как благодарность.

– Они хотя бы не будут нас ненавидеть так, как французов.

– Вы в этом уверены? Иногда мы питаем нечто вроде любви к нашим врагам и ненавидим наших друзей.

– Вы рассуждаете, как типичный европеец, Томас, Эти люди совсем не так сложны.

– Ах, вот чему вы научились за эти несколько месяцев! Подождите, скоро вы будете звать их детьми.

– Ну да… в некотором роде.

– Покажите мне хоть одного ребенка, Пайл, в котором все было бы просто. Когда мы молоды, в нас целый лес всяких сложностей. Старея, мы становимся проще. – Но что толку было с ним разговаривать. И в моих, и в его доводах было что-то беспочвенное. Я раньше времени превращался в ходячую передовую статью. Встав с места, я подошел к книжной полке.

– Что вы ищете, Томас?

– Стихи, которые я очень любил. Вы сегодня можете со мной поужинать?

– С большим удовольствием, Томас. Я так рад, что вы больше на меня не сердитесь. Даже если вы и не во всем согласны со мной, мы ведь можем остаться друзьями?

– Не знаю. Вряд ли.

– В конце концов, Фуонг куда важнее всего этого.

– Неужели вы в самом деле так думаете?

– Господи, да она важнее всего на свете! Для меня. Да и для вас тоже, Томас.

– Для меня уже нет.

– Сегодня мы были ужасно огорчены, Томас, но, поверьте, через неделю все будет забыто. К тому же, мы позаботимся о родственниках пострадавших.

– Кто это «мы»?

– Мы запросили по телеграфу Вашингтон. Нам разрешат использовать часть наших фондов.

Я прервал его:

– Как насчет «Вье мулен»? Между девятью и половиной десятого?

– Где вам будет угодно, Томас. – Я подошел к окну. Солнце зашло за крыши. Велорикша все еще поджидал своего седока. Я поглядел на него сверху, и он поднял лицо. – Вы кого-нибудь ждете, Томас?

– Нет. Вот как раз то место, которое я искал. – Для отвода глаз я стал читать, подставляя книгу под угасающие лучи солнца:

Зевак задевая, по городу мчу, На все и на вся наплевать я хочу.

Могу, например, задавив наглеца, Ущерб наглеца оплатить до конца.

Как славно, что деньги в карманах звенят, Чудесно, что деньги в карманах звенят.

– Какие дурацкие стишки, – сказал Пайл с неодобрением.

– Он был зрелым поэтом уже в девятнадцатом веке. Таких немного. – Я снова поглядел вниз, на улицу. Велорикша исчез.

– У вас нечего выпить? – спросил Пайл.

– Почему? Мне просто казалось, что вы…

– Видно, я немножко распустился, – сказал Пайл. – Под вашим влиянием, Томас. Ей-богу, ваше общество мне полезно!

Я сходил за бутылкой и стаканами, но захватил только один стакан, и мне пришлось пойти за вторым снова; потом я отправился за водой. Все, что я делал в тот вечер, отнимало много времени.

– Знаете, у меня замечательные родители, – сказал Пайл. – Но, может быть, чересчур строгие. У них один из самых старинных домов на Честнат-стрит. Мать коллекционирует стекло, а отец, когда не возится со своими камнями, собирает рукописи и первоиздания Дарвина. Понимаете, Томас, они целиком погружены в прошлое. Наверно, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Он – как бы это сказать? – способен понять современные условия. Отец у меня – изоляционист.